В первую ночь здесь я не мог заснуть. Будто что-то держало меня за руку и дергало каждый раз, когда я начинал проваливаться в забытье. Я ворочался и ворочался на своей скрипучей раскладушке, стараясь не вдыхать носом запах, исходящий от влажной, «задохнувшейся» постели. Я очень хотел спать. Но, увы. Как только я начинал видеть сон, он сразу же обрывался видением моего собственного лица. Будто я опускал голову к поверхности озера и видел в ней свое отражение. Такого странного сна я никогда не видел раньше. Было в этом что-то пугающее. Мое собственное лицо замирало от меня лишь в нескольких сантиметрах. Близко-близко. Я мог разглядеть все морщинки, все трещинки, поры, неровности кожи. Гиперреализм. И глаза. Я даже видел, как чуть колышется, реагируя на нервные сигналы, радужка зрачка. Было жутко, и это заставляло меня сразу же просыпаться. Я открывал глаза и стискивал зубы. Переворачивался на другой бок, надеясь, что сумею все же как-то приспособиться и заснуть. Но все повторялось. Опять я приближался к заветной черте, за которой, по идее, меня поджидало спасительное безмолвие. Но вновь – странное видение и мое нервное пробуждение даже не в страхе, а, скорее, в недоумении. Заснуть я хотел очень сильно не только потому, что устал, как бездомный пес, после долгого поезда и пешего похода на двадцать три километра. Но и потому еще, что был опустошен бесконечным диалогом с самим собой, который в последнее время перешел в форму спора на повышенных тонах. Мои внутренние голоса вконец распоясались. Темы, поднимаемые ими, были болезненны и неприятны. Но я ничего не мог с ними сделать. Где-то прямо под сердцем у меня бурлило и раздражение, и сожаление, и досада, и отрицание, и жалость к самому себе. Все это перемешалось, словно в блендере, и било прямо в мозг, рождая все новые и новые бредовые мысли. Я был готов уже заорать сам на себя: «Заткнись, гад! Заткнись! Я спать хочу!» Но какой смысл? К тому же я не хотел в первый же день здесь прослыть человеком со странностями. Кричать среди ночи на самого себя, на мой взгляд, было слишком даже для монастыря. И потому я отчаянно концентрировался на своей усталости. Я, как жук-скарабей, катил грязный ком своего сознания в черное небытие, но, увы, там меня опять поджидало мое собственное лицо, молчаливое и укоризненное, одним своим взглядом возвращающее меня обратно.

Спавший на кровати в правом углу комнаты белорус Микола, уже встал, покряхтел, собираясь, и побрел в коровник, а я так и не мог уснуть. Где-то закричал петух. Ему ответил второй. И началось. Заржала лошадь, замычали коровы. Я положил подушку сверху на голову и, не обращая внимания на окутавший меня запах сырости, порадовался, что внешние звуки стали несколько тише. Но тут же в голове зашумели внутренние голоса. Было ясно, что еще чуть-чуть, и я сойду с ума.

Лежащий справа от меня дед Антон, пожилой бородатый мужчина, носящий очки с толстыми стеклами в круглой широкой оправе, тоже проснулся и начал собираться на утреннюю службу в церковь.

– Не спится? – спросил он меня, видя мою страшную борьбу на раскладушке.

– Не… Ничего не выходит, – пробурчал я из-под подушки.

– Это ангел-хранитель тебе спать не дает. Дергает тебя. Видимо, мысли твои не тем заняты…

– Это точно, – тихо ответил я.

– А здесь монастырь. Здесь мысли светлые должны быть. Вот он и дергает тебя. Не дает заснуть с ними.

Не знаю, понимал ли старик, насколько он был прав, или просто нес мне какую-то заученную стандартную проповедь. Но я почему-то нисколько не сомневался в правдивости его слов. Даже это лицо. Мое уставшее лицо. Преследующее меня всю мою первую ночь в монастыре… Как же оно могло походить на образ отчаявшегося спасти меня ангела-хранителя?

– Ну что? Может, пойдешь со мной на службу? Тебе надо бы, – сказал дед Антон, надевая шерстяные носки.

– Пойду. Все равно я спать не могу.

Я выполз из-под влажного одеяла и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить других пятерых обитателей комнаты, надел свои болоньевые сноубордические штаны, спортивную кофту с капюшоном, куртку, термоноски и вязаную шапочку. Допрыгал в носках до прихожей и, усевшись на ступеньки лестницы, ведущей вниз из комнаты, зашнуровал на ногах кроссовки.

– Вон как ты вырядился… – усмехнулся дед. – А рабочее у тебя что-то есть? Ну если нет, то отец Михаил тебе что-нибудь сообразит.

– Это и есть рабочее… – пробурчал я.

Хотя было уже понятно, что мои наспех закупленные в спортивном супермаркете «походные» шмотки выглядят здесь как наряды «от кутюр».

– По коровнику в таких кроссовках не попрыгаешь, – продолжал бурчать дед, надевая свои высокие кирзачи.

– Ну… что-нибудь придумаем, – прошептал я, скорее, самому себе. А внутренний голос тут же заорал: «Какой еще на фиг коровник, не нужен мне никакой коровник!» Но я сделал над собой усилие и сумел его чуток сделать тише. Так что никто его не услышал.

Мы вышли из комнаты, спустились вниз по лестнице и, отворив прерывисто и жалобно поскрипывающую дверь, оказались на улице. Воздух был, как вчерашний кисель, – темный, плотный и до хрипоты холодный. До рассвета было еще далеко, а луна уже ушла. Идти приходилось почти на ощупь. Я старался светить себе под ноги, включив экран мобильного телефона, но света он давал так ничтожно мало, что я то и дело ошибался и оказывался в луже. Пару раз я серьезно оступился, и правый кроссовок наполнился ледяной водой. Я подумал было сразу вернуться, но тут же обозвал себя «неженкой» и решил терпеть. Дорога сначала шла вдоль монастырских стен, а потом перпендикулярно соединялась с главной дорогой от центральных ворот к храму. На ночь ворота запирались. Оставалась открытой только калитка, проходя мимо которой я увидел чей-то силуэт и слабое мерцание огонька сигареты: в монастыре курить запрещалось, а потому все курящие трудники выходили подымить за территорию через эту дверь.

Я шел гораздо медленнее деда Антона. Я что-то бурчал себе под нос и боязливо поглядывал на кресты кладбища, раскинувшегося по правую сторону от дороги. Двадцать–тридцать аккуратненьких могил с деревянными крестами. Почему-то в то первое монастырское утро мне казалось, что за мной сейчас наблюдают все эти неизвестные покойники. Наблюдают и осуждают. Все было каким-то чужим и враждебным. И дед Антон неслучайно ускорился, совершенно не собираясь дожидаться, пока я допрыгаю до него. Я отстал и шел в тишине и темноте совершенно один. Дорога была грунтовая с хилыми проплешинами щебня. Идти от моего жилища до храма было никак не меньше восьмисот метров. В то первое утро эти восемьсот метров мне показались длинными до бесконечности. Не знаю, сколько занял у меня этот путь. Но, пока я шел, я успел вспомнить почти всю свою жизнь. И все, прожитое мной за тридцать лет, вполне могло при определенных обстоятельствах потянуть на определение вечности.

Неожиданно грунтовка превратилась в плиты, и ноги радостно загудели по камням, сухим от постоянно дующего здесь колючего ветра. Еще метров пятьдесят пути, и из липкого мрака вырос монолит храма – две каменные глыбы с башнями, украшенными синими куполами, тонущими сейчас в еще совсем ночном небе. Я подошел к нижнему храму, из окон которого сочился боязливый свет от горящих церковных свечей, вытер грязь с кроссовок о края дорожных плит и, сняв шапку, открыл тяжелую дверь и шагнул внутрь.

В храме было много людей – мужчин и женщин. Шла служба. Один из монахов, уже знакомый мне отец Михаил, читал нараспев какую-то молитву. Голос у него был сильный, красивый, уверенный. Я проскользнул между людьми в самый дальний уголок и затаился. Пока шла служба, я стоял и продолжал думать о своем. Точнее, мой внутренний голос вел разговор с Богом. Как будто Бог был где-то рядом, и обладал невиданным терпением, и готов был меня слушать. Я оправдывался перед Богом как мог. Я объяснял, что на самом деле я вовсе не такой уж и плохой, и, в конце концов, я живой человек, сотканный из слабостей и всяких там сложностей. И я точно есть. А вот стопроцентного доказательства того, что Он есть, нет. Так что, Бог, прости меня. В этой ситуации, когда ни в чем нельзя быть уверенным, кроме собственной слабости и беззащитности, я еще неплохо проживаю свою долбаную жизнь. Бог ничего не отвечал мне. Он просто слушал. А, может, и не слушал меня вовсе. А слушал прекрасный голос отца Михаила. Наверняка, то, что говорил Ему он, было в стократ приятнее. А еще я стоял и причитал: ну как же так? Ну почему? Чем я заслужил? Почему у меня не «все, как у людей»? И так далее и тому подобное. Почему я здесь? Что я тут ищу? Ведь очевидно, что я не создан для этого места.

Периодически мой внутренний разговор с Богом прерывался на то, чтобы оценить происходящее вокруг. Я поглядывал на женщин в черных платках и думал, что женщины «во Христе» – это самое нелепое, что может быть. Меня раздражала их неухоженность. Я подумал, что даже если они решили, что теперь их единственным мужем будет Господь, то почему уж они не считают, что ему приятнее было бы иметь в женах красавиц? Почему они так странно одеваются, почему такие лица? Я поглядывал на мужчин, окружавших меня. Это были монахи и простые трудники. И во всех находил что-то раздражающее. Я прям сходу видел все их недостатки. Я в секунду давал оценку и клеил «ярлыки». Постояв в храме меньше часа, я решил выйти, так как никакого успокоения для себя я там так и не нашел.

На улице тем временем рассвело, и воздух резали быстрые птицы. Я побрел по дороге обратно к своему жилищу, надеясь, что вот сейчас наконец-то забудусь таким долгожданным сном. Мне вспомнилось, что я ничего не ел со вчерашнего обеда, и удивился, что есть мне не хотелось. Однако ощущение было очень странное. Я понимал, что есть мне не хочется от бессилия. Я чувствовал такую противную зябкую усталость, что мне не хотелось вообще ничего. Ни есть, ни пить, ни разговаривать, ни слушать кого-то. Все, чего я хотел, – это завернуться в одеяло и лежать так часами в темноте и тепле. Мне уже было даже плевать на преследующий везде запах сырости. Я хотел просто ощутить покой. Я чувствовал себя так, будто меня долго-долго терли о мелкую терку. И вот я весь покарябанный, в миллионах кровоточащих ран, малейшее касание которых вызывает нестерпимую боль. Я готов был заорать на вдруг заголосившего где-то совсем рядом петуха матом. Лишь бы меня оставили в покое. Все. Все. Все. И чтобы я сам оставил себя в покое, наконец. Я не выдержал и сначала ускорил шаг, а потом, преодолев усталость, и вовсе побежал. Пробегая мимо идущего по направлению к трапезной монаха, я услышал что-то вроде осуждающего «по монастырю не бегают» и чуть было не ответил посылом куда подальше. Я долетел до нашей жилой «башенки», поднялся бегом по лестнице. Быстро сорвал с себя верхнюю одежду и, не отвечая на какие-то вполне дружелюбные вопросы соседей по комнате, забрался под одеяло и затаился. Сначала я просто лежал тихо-тихо, стараясь не дышать. А потом почувствовал, как начинаю поскуливать, а по щекам катятся предательские горькие грязные слезы. Я пытался сдерживаться, но ничего не получалось. Я засунул кулак в рот и беззвучно рыдал под пахнущим болотом одеялом. Рыдал долго, пока не кончились все слезы, пока мозг не стал похож на крошеный скрипучий пенопласт без каких-либо мыслей и сигналов. Пустой, белый, гранулированный мусор. Я поджал ноги к груди, закрыл глаза ладонями и наконец-то уснул.