На следующий день своей монастырской жизни я слег с тяжелой болотной лихорадкой. С утра зашел к нам в комнату отец Михаил и сразу понял, что тревожить меня не имеет смысла. Я лежал, постанывая, под тремя одеялами, завернутый еще и в толстый шарф деда Андрея. Нос красный, из глаз слезы, из носа сопли, из горла клокотания, сравнимые разве что с предсмертными хрипами сказочного дракона. Ночью меня мучили обычные для такого болезненного состояния кошмары. Мне снилось, что за мной гонятся убийцы, а я убегаю по каким-то лабиринтам и понимаю, что спастись мне не удастся. Проснулся я в холодном поту. Зуб на зуб не попадал, холод адский. Соседи по комнате, Алексей и Микола, видя, что дело плохо, отдали мне свои одеяла, а ворчливый дед Андрей пошурудил в своих котомках и извлек старый вязаный крючком черный шарф. Такие носили геологи-разведчики из фильма с участием Высоцкого. Я замотал шарф в три круга вокруг шеи, укрылся тремя шерстяными одеялами и пил настоянный на травах крепкий-крепкий черный чай. Соседи мои разбрелись по трудовым обязанностям, называемым здесь послушаниями. Две соседние раскладушки еще с вечера исчезли. Так что в комнате нас теперь было пятеро. Оказалось, что двое соседей, разместившихся на временных кроватях, угрюмые мужчины из Белоруссии, были паломниками и приезжали в монастырь на выходные, лишь случайно застав понедельник. Другие соседи – Микола, Леша, Саня и дед-Андрей – жили в монастыре постоянно уже некоторое время. Микола был из Белоруссии, хотя последние годы жил в Питере, Леша из Москвы, с «Кантемировской», дед Андрей также из Москвы, причем, сосед мой по Сокольникам, а Саня – из Иван-города. Леше было около тридцати, а Миколе – тридцать пять-тридцать шесть. Сане и деду Андрею – за пятьдесят. В первый свой день пребывания я не особо с ними общался, так что толком ничего про них не знал. У Леши и Сани были характерные для бывших зеков наколки на пальцах, а у Миколы – взгляд как у побитой собаки. Дед Андрей носил здоровенную седую бороду и немного смахивал на Деда Мороза. Вот и все наблюдения за моими соседями на тот момент.

Оставшись один, я почти половину дня провалялся-проспал. Это даже не сон был, просто какое-то заторможенное состояние. Будто батарейки почти сели в груди у робота-игрушки. Вроде лампочка мигает, что «работает», но ни вперед, ни назад не едет. Я то выключался, проваливаясь в забытье, то открывал глаза и тупил, уставившись на тумбочку со всяким съестным, хотя аппетита у меня не было.

Тумбочка была единственной мебелью в комнате, помимо кроватей. На ней стояла банка с черным байховым развесным чаем, целлофановый пакет с сахаром, открытая двухсотграммовая банка «Нескафе», две большие грязные чайные чашки, надорванная упаковка с печеньем. На поверхности тумбочки имелось множество крошек, кристалликов сахара и крупинок кофе. Еще из-за кофейной банки виднелся хвостик походного кипятильника, шнур которого вел к ближайшей стенной розетке. В комнате было абсолютно тихо. И в этой тишине мои грудные свисты и всхлипы звучали словно раскаты грома. В теле была страшная слабость. Сил не было даже на то, чтобы встать и сделать себе горячий чай. И вот я лежал, дышал со свистами, уставившись на тумбочку, потом выключался минут на двадцать, потом просыпался вновь – и так долгие несколько часов. Ощущение одиночества я не испытывал. Скорее, я чувствовал тотальную пустоту вокруг и внутри. Будто я шел по болоту, попал в трясину и теперь медленно опускаюсь на дно, и сил бороться нет. Я просто смиряюсь с судьбой и погружаюсь в холодную черную грязь.

Ближе к обеду в комнату пришел Саня. Он плюхнулся на свою кровать, что-то пробурчал себе под нос, потом достал из-под матраца потрепанную книжку, надел на нос скрепленные проволокой старые развалившиеся очки и принялся за чтение. Я понаблюдал за ним несколько минут, а затем опять вырубился, поддавшись нахлынувшей на меня слабости. Проснулся я от Санькиного голоса. Видимо, он разговаривал со мной уже несколько минут. Я сделал над собой усилие и постарался вникнуть в его гундение.

– Я вот не уверен, что в этом есть какой-то смысл, – вещал Санька. – Я вот смотрю, думаю и не понимаю, зачем все это. Никогда в Бога не верил и думаю, что правильно делал. Я, конечно, не до конца во всем разобрался, чего-то не хватает мне еще. Но вот еще чуть-чуть – и пойму. И тогда закончу книгу.

– Какую книгу? – заинтересовавшись, подал я голос из своего укрытия.

– Я книгу пишу. Почти всю жизнь пишу. Книгу про устройство мира. Я, конечно, еще не в конце пути, но скоро, думаю, все-таки закончу, – говоря это, Санька чуть приподнялся на локтях на кровати и гордо поднял подбородок.

Видно было, что он очень гордился своей недописанной книгой. А еще было очевидно, что он очень обрадовался «свежим ушам», в которые можно было выговориться. Я был не против. Да и как я мог быть против. У меня сил хватало лишь на то, чтобы переворачиваться иногда на другой бок.

Усевшись на кровати поудобней, Санька рассказывал мне про свою жизнь. Я слушал молча. Подозреваю, что иногда я на несколько минут выключался, так как в голове моей его история уложилась немного урывками. Санька был родом из Иван-города, что на границе с Эстонией. Вот Иван-город, а вот мост и уже их Нарва (Санька расставил ладони, показывая мизерное расстояние между этими городами). По сути, это один город, и граница идет прямо по реке, которая его делит почти напополам. Разумеется, у многих родня живет в разных частях города, так что мотаться «за границу» многим приходится по нескольку раз на день. У жителей этого пограничного района особый статус, так что они почти беспрепятственно ездят туда-сюда, хотя, конечно же, приходится проходить пограничный и таможенный контроль, даже если идешь к тетке на блины. В начале девяностых Эстония, желая прибрать себе эти пограничные территории, которые когда-то, в общем-то, ей и принадлежали, устроила сомнительную акцию – раздала всем желающим жителям Иван-города и ближайших деревень эстонские паспорта. Предполагалось потом инициировать референдум за присоединение земель к Эстонии, и по задумке новые граждане Эстонии должны были дружно проголосовать «за». Но никаких референдумов не случилось, зато у большинства жителей приграничья оказалось по два паспорта. Среди новых граждан Эстонии оказался и Санька. Недолго думая он свалил в Нарву, а потом и в Таллинн (вообще, «недолго думая» – очень характерное выражение для этого героя). Там встретил бабу-эстонку (женщины тоже носили определенный роковой смысл в его судьбе – женщин было много в жизни Саньки, и он всю жизнь мыкался от одной к другой), набрал в банках кредитов, открыл лавку по торговле запчастями. Года два жил на широкую ногу, но потом взятые в кредит деньги закончились, а бизнес так и не пошел. Баба-эстонка надоела, банк начал наседать, угрожая тюрьмой, и Санька, опять же недолго думая, вернулся в Нарву, а потом и вовсе сбежал от долгов, тюрьмы и личных проблем. Ночью переплыл пограничную речку, прихватив с собой в пластиковом пакете лишь российский паспорт и немного взятых из накоплений бывшей любовницы денег. На российском берегу его схватили пограничники. Санька сказал им, что живет в Иван-городе (и показал им свой русский паспорт без каких-либо отметок о выезде) и что полез купаться в речку по пьянке. Пограничники почесали репы, обыскали бедолагу, забрали пару сотен евро в качестве символической «контрибуции» и приняли «диссидента» обратно в родные пенаты. На этом месте рассказа я не удержался и захихикал из-под своей кучи одеял.

Санька был классический лох, из тех, что постоянно влипают во всякие истории и никак не могут научиться даже на своих собственных ошибках. Он «прогорал» на жвачках в конце восьмидесятых (в результате чего продал свою, оставшуюся от матери, квартиру), его разводили на лохотронах в девяностых (тогда пара разводок стоила ему купленной вскладчину с товарищем машины), он попадал на недобросовестных партнеров, которые начинали с ним какие-то строительные бригады, а потом выпихивали его из дела, он сам нередко «кидал» друзей, занимая у них денег и почти никогда не отдавая. В итоге ему стукнуло пятьдесят пять, и он оказался на иждивении у очередной любовницы. На это раз в Санкт-Петербурге.

– Это все долбаный хер! – в сердцах говорил Санька. – Сколько я из-за него натерпелся! Уж больно бабы его любят! Он у меня здоровый. Да и это дело я люблю и умею. А вот взять бы лет тридцать назад, засунуть в ящик стола и прищемить на хрен! Другая бы жизнь была! Жил бы с той Галькой и в ус не дул. Родила б она мне детей да в руках держала. Галька у меня клевая была. Я на ней женился, а потом бросил. Повелся на одну бедовую певичку из кабака. Ух, как она трахалась! Она ради меня от мужа своего тоже ушла. Мы с ней год кружились, а потом она и от меня ушла. А Галька меня уже обратно не приняла. На развод подала и больше на порог не пускала. Точно тебе говорю, все из-за хера этого… столько бед!

В Санкт-Петербурге Санька устроился работать на стройку. Шли жирные годы, и деньги в строительство лились рекой. Любой, кто мало-мальски мог класть камень или лить бетон, мог неплохо устроиться. Так что первое время жил Санька со своей сожительницей Тамарой хорошо. Даже в Лазаревское отдыхать съездил. Но потом грянул кризис, и стройки встали. Краны застыли без движения, и тысячи людей оказались без работы. Среди них был и Санька. Проходил месяц, второй, третий, а он все никак не мог найти себе работу. Как и полагается человеку творческому (а он считал себя именно творческим, ведь никогда не оставлял свою мечту написать книгу), Санька стал пить. Тамара его как-то не выдержала и в сердцах сказала: «Что ж ты за мужик такой?! Ни денег от тебя, ни пользы. Пьешь да жрешь!»

Санька подумал, и правда – мужик он непутевый, и вся жизнь его какая-то непутевая. И решил Санька умереть.

Тамара тогда принимала таблетки от головы. Что-то от давления. На упаковке Санька прочитал предостерегающее «передозировка может быть опасна для жизни», пошел в ближайшую аптеку да и купил десять пачек. Взял бутылку водки. Выпил все таблетки, запил их «казенкой» и лег на берегу Невы умирать. Очнулся через сутки. Жив-здоров. Только башка трещит. Вернулся домой. Там скандал – типа где шлялся, пьяница. «Ну, – думает Санька, – водка-сука спасла!» Пошел опять в аптеку и купил еще двадцать упаковок. Сожрал их все и рухнул в кусты в парке. Очнулся промокший под дождем часов через пятнадцать. Грязный, весь в листве осенней, еще и собака какая-то, дура, нассала на спину ему. В общем, в бешенстве возвращается он домой и устраивает скандал.

– Тамара, вот ты таблетки эти пьешь, а они-то не настоящие! – с порога заявляет он.

– Как не настоящие?! – офигевает Тамара.

– Да так! Очень просто! Вот смотри, написано – «передозировка может быть смертельна», а никто и не проверяет! – Санька ткнул Тамаре в лицо грязную коробку ее лекарства от давления.

– Что ты несешь?! – растерялась Тамара, совершенно не понимая, о чем говорит ее опять не вернувшийся ночевать неугомонный сожитель.

– Да то и несу. Что обманывают ОНИ нас всех! Я выпил двадцать штук и не умер!

– Чего это ты выпил?! Что ты несешь? Нажрался опять, что ли?

– Вот смотри, если не веришь! – Санька достал заготовленные для большего эффекта упаковки. – Я их сейчас прям при тебе выпью!

– Не дури, дебил! – успела сказать Тамара, но «диссидент» уже опрокинул горсть в рот и, истерично разжевав их, быстренько проглотил.

Стоит ли говорить, что Санька не умер и на этот раз. Отец Тамары, совсем уже пожилой дедуля-ветеран, сжалился над непутевым и навестил его в больнице. Принес связку мандаринов и пачку чая со слоном. Дал две тысячи рублей и сказал, чтобы ехал сюда, в этот монастырь.

– Поживи там несколько месяцев, в себе разберись. Пережди. Тут и кризис пройдет, и авось все в твоей жизни наладится, – сказал отставной майор-пограничник.

Санька ему никогда не нравился, но по-человечески его было жаль. Тамара же к нему так и не зашла.

На следующий день Санька сбежал из больнички и на попутках – сюда, на Псковщину.

В Бога Санька не верил и относился к той части местной публики, которая «пережидала». Вообще, как оказалось, «пережидать в монастыре» было делом обычным для целой прослойки людей. Многие зеки, освободившись, имея на руках только справку и не имея возможности по ней трудоустроиться, ехали сюда, чтобы работать за еду и ночлег. Также частыми гостями местных стен были запойные алкоголики и бомжи. Зимой их становилось особенно много. Летом они срывались, уходили в запой, разбредались кто куда. Но в холода терпели – и пост, и суровый уклад. Хотя нередки были случаи, когда кто-то из этой прослойки ходил по двадцать три километра до Крыпец за водкой, там напивался и под утро возвращался обратно. Если кто-то из монахов ловил трудника за этим делом, его, как правило, выгоняли.

– Люди – сволочи, – сетовал Санька. – Тут полно стукачей! Так что надо быть аккуратнее. Каждый второй с гнильцой!

Устав от трескотни своего соседа, я укрылся одеялом с головой и заснул минут на тридцать. Когда я проснулся, то понял, что Санька свой монолог так и не прекратил.

– Ну что я не так в жизни сделал?! – бурчал уже больше себе под нос «диссидент». – Вот вроде никого не убил, никого не ограбил. И зла никому никогда не желал. Ну что я не так сделал?!