Теплый ветер приятно ласкал щеки. Соленый, нежный, очень аристократичный. Такой вот вежливый галантный французский ветер. Такой бывает только здесь. Я стоял на Английской набережной и смотрел, как небо наполняется красным – постепенно, даже слишком нерешительно. Стоишь и вдыхаешь самую вкусную соль на свете, как заколдованный. Будто дальше уже ничего не будет. Это конечная точка пути. Добрался. Молодец. Хеппи энд!

Вика обняла меня и положила голову на плечо. Закат над Ниццей не имел над ней такой же силы. Ее больше заводил город, точно так же медленно выплывающий всеми своими миллионами огней из сумерек. Мы стояли обнявшись. Я – лицом к морю, она – к городу. Говорить ничего не хотелось. Шуршали о гальку волны, где-то позади лениво сигналили машины. Небо, раскалившись докрасна, стало гаснуть. Сначала так же – по чуть-чуть лишалось своего свечения, а потом вдруг, будто вспомнив что-то важное, ускорилось, заторопилось, засобиралось, и свет ушел. С моей стороны стало темно. Зато город со стороны Вики, как павлин, – расправил хвост.

– Пойдем? – спросила она.

Я ничего не ответил. Просто взял ее за руку, и мы пошли с пляжа. Выбрались по лесенке на пешеходную дорожку и побрели вдоль набережной.

– Было бы здорово здесь встретить старость, – тихо сказал я.

– Не говори мне о старости. В последнее время у меня загон. Я смотрю на людей, которым уже около тридцати, и видно, что молодость уходит из них, будто разрезанный лимон на столе сохнет… Понимаешь, о чем я? Так вот, смотрю на их лица и представляю себе, как они будут выглядеть через двадцать или тридцать лет. Страшное дело. Просто кошмар. Никак не могу от этого избавиться.

– Боишься старости? – спросил я. – Тебе до нее еще далеко.

– Нет, не старости. А неизбежности.

Вика всегда умела говорить такие вещи, которые заставляли меня задуматься. Как скажет что-нибудь, а ты потом полдня гоняешь. Неизбежность… да, пожалуй, это очень страшное слово. Она права. Меня передернуло. Захотелось выпить вина. Засесть в кафешку и взять сразу пару бутылок. Под мясо и салатик какой-нибудь. Сразу ощутилась потребность в небольшом и вкусном позитиве. Мы, не сговариваясь, свернули с набережной. Перебежали дорогу и нырнули с залитой светом диодов набережной в темный переулок. Прошлись по узким улочкам старого центра и вышли на площадь к колесу обозрения. Вчера, когда была на удивление жаркая погода, мы прокатились на нем и два долгих круга щелкали на фотоаппарат Ниццу с высоты птичьего полета. Зачем люди все время снимают что-то на фотоаппарат? Вот раньше, когда фотики были пленочные, люди привозили из отпуска максимум две пленки по тридцать шесть кадров. Из них лишь треть удачных, из удачных – лишь треть действительно стоящих. В итоге пять–десять лучших снимков распечатывали, ставили в рамочку или клеили в альбом. Сейчас же из каждого путешествия все привозят по две тысячи снимков. Большей частью одно и то же. Бесконечное повторение. И каждый из них в итоге абсолютно обесценивается. Все они кладутся в папочку в компьютере с названием точки на карте, где они были сделаны, пару раз показываются друзьям, и все. На этом их жизнь заканчивается. Они просто занимают место на жестком диске. До тех пор, пока диск не «летит». А тогда и вовсе уходят в небытие. И, когда они исчезают, ты пытаешься вспомнить ту поездку, тот город, тот воздух, те улыбки… а перед глазами встают лишь воспоминания об этих снимках. Будто на самом деле ты не был ТАМ никогда, а просто просмотрел чей-то чужой фотоальбом.

Сейчас колесо обозрения замерло. Ни огонька. Весь город горит, а оно такое огромное, нелепое, темное.

Мы прошли вдоль трамвайных путей и свернули на улицу. Там нашли уже полюбившееся нам кафе. Официант сразу приметил нас. Вчерашние чаевые заставили его принимать нас сегодня как старых друзей. Он проводил за лучший столик, и я сходу заказал бутылку вина за пятьдесят евро. Пока несли вино, хлеб и воду, мы изучали меню и определились с выбором. Вика заказала карпаччо и салат «капрезе», а я – мясной тар-тар и «нисуаз». Пришел официант, открыл вино и налил мне на пробу немного в бокал.

– Можете налить сразу. Мы же его вчера пили, – фамильярно бросил ему я на своем плохом английском.

Официант что-то буркнул по-французски. Состроил широкую улыбку и наполнил бокалы почти до краев.

– Ну, за Ниццу! – добродушно и улыбчиво произнес я, поднимая бокал.

– Ага, – ответила Вика, и мы тихонечко стукнулись краями бокалов.

– Насчет старости… Прости, но я все же договорю ту мысль, – я в три глотка выпил половину содержимого, и мне мгновенно захотелось поговорить. – Мне кажется, этот город идеален для пожилых людей. Ну… для успешных пожилых людей. Тут ты не так будешь ощущать свою дряхлость. Ничего тебе о ней не напомнит. Напротив. Все просто заряжает энергией. Но не как Барселона, где жизнь бьет ключом, а иначе. Здесь все зрелое, успешное. Самодостаточное. И ты на этом фоне ощущаешь себя таким же. Я бы хотел стареть в Ницце.

– Ну если отбросить факт, что тема старости мне неприятна, то ок. Будем стареть в Ницце, – Вика сделала большой глоток вина и посмотрела в задумчивости куда-то в сторону.

– Только для этого нам нужно много денег. Старость в Ницце – не самый бюджетный вариант старости. Придется разбогатеть. Мне почему-то кажется, что я буду весьма богатым, – у меня было прекрасное настроение.

Этот город, вино, Вика и ощущения прекрасного будущего сводили с ума.

– Так всем кажется. Особенно в молодости. Период, когда тебе вдруг так перестает казаться, называют кризисом среднего возраста. Видимо, тебе еще до него далеко, – Вика улыбнулась.

Ей всегда доставляло удовольствие подкалывать меня.

– Нет, правда! – не унимался я. – Не хочу говорить обо всех. Но я вот точно счастливчик. Говорю тебе. Я везунчик и счастливчик. И я тебе это докажу! Прям здесь, сегодня вечером!

– Давай, мой герой. Вперед! Только без перегибов, а то ты можешь, – Вика не скрывала своего сарказма.

В последнее время в наших отношениях иногда были заметны микротрещины.

Я допил бокал, сам долил себе еще и сразу же выпил половину. Заказал еще бутылку. Настроение было прекрасным. И Вика не могла мне его испортить своей холодностью. Понять, на что именно она сейчас дуется, я не мог, поэтому проще было игнорировать ее мелкие обиды.

После пары бокалов вина она чуть-чуть подобрела. Протянула мне руку. И мы молча играли в «переглядки», каждый думал о своем. Вообще, удивительное дело. Когда люди долго вместе, они все меньше и меньше разговаривают. Не потому, что не о чем, а потому, что все, что можно сказать в этот момент, можно передать как-то иначе. И то, на что ты по первости тратишь кучу времени, спустя годы передается лишь при помощи приподнятого уголка брови. Не знаю, хорошо это или плохо. Иногда, конечно, тоскуешь о тех трехчасовых беседах взахлеб. Хотя, если вспомнить, то они кажутся такими наивными, все эти бесконечные перетирания одного и того же. Все эти искренние заявления, со временем обесцененные новыми горизонтами. Все эти несбыточные планы, все эти обсуждения «друзей», о которых сейчас и вспомнить не сможешь. Жизнь, как игла, толстая в начале, но крайне тонкая в конце. И чем дальше, тем меньше слов, меньше спешки, меньше лишних движений. Это особенно понятно на примере отношений. Вот ваши пять лет вместе, и ты встречаешь их в Ницце, за вином и многозначительным молчанием.

– Сегодня мы пойдем в казино, – решительно заявил я. – И я покажу тебе, что я не один из всех. Я исключительный везунчик, и ты не зря тратишь на меня свое время.

– Думаешь, спуская в казино наш бюджет на отпуск, ты сможешь доказать мне, что ты – тот, о ком я всегда мечтала? – Вика, как матерый киллер, била промеж глаз, холодно и безжалостно.

Годы тренировок и изучения психологии близкого человека не прошли даром.

– Я выиграю. Точно тебе говорю. Мы будем ставить на наше счастливое число. На наше сегодняшнее счастливое число. На цифру «5». У меня есть четкий план и заказ туда, «наверх». У нас сегодня пять лет, и я буду ставить на пятерку и обязательно выиграю! Мы разменяем тысячу евро и планомерно будем ставить на пятерку. Раз за разом. Не сворачивая идти к цели. Так, как должны делать уверенные в себе люди, которые знают, что им нужно от жизни.

– Хорошо. Только пообещай, что, если тебе не повезет, ты не расстроишься сильно и не напьешься. И пообещай, что ты не будешь менять больше денег на фишки. Обещаешь?

Я пообещал. С чего мне проигрывать. А потому – с чего мне расстраиваться.

Мы расплатились и вышли из кафе. Пошли по улице, держась за руки. Я вдруг почувствовал, что мне передался Викин «загон», только в обратную сторону, – когда нам на улице попадались милые пожилые люди, я почему-то сразу пытался представить себе, какими они были в молодости. Такая игра с воображением казалась мне гораздо более позитивной.

Мы зашли к нам в отель, переоделись в более подходящие для казино вещи. Вместо легкого свитера-водолазки я надел рубашку и пиджак, Вика сняла боди и кофточку, нарядившись в дизайнерскую рубашку навыпуск и короткий пиджачок. Мы встали перед зеркалом, довольные своей красотой и молодостью. Достали из минибара маленькую бутылочку шампанского и, разлив на два бокала, залпом выпили их, не чокаясь. Я ощущал, что мы вполне готовы к головокружительному успеху. Мы просто обязаны сегодня покорить Ниццу.

Ближайшее красивое казино находилось в соседнем отеле на Английской набережной. Мы чуть ли не вприпрыжку дошли до него и, веселые, улыбчивые, молодые и почти счастливые, вошли в его широкие двери.

…

«Биииип!» – раздалось у меня за спиной. Потом еще один сигнал и ругань. Я метнулся вправо, еле-еле успев избежать попадания под колеса автомобиля. Машина притормозила, и из водительского окна раздалось что-то вроде «Совсем, что ли, е..нулся?!».

Я тихо-тихо извинился. Так, что и сам не расслышал себя. «Тойота» поехала дальше. А я остался стоять на обочине лесной дороги. Да… Это, наверное, очень нелепо идти вдоль болота и вспоминать Ниццу. Я усмехнулся. Просто это последнее счастливое воспоминание с Викой. Последнее. Потом все как-то стирается. Будто больше и не было ничего хорошего.

Я сел на корточки у обочины. Поднес замерзшие пальцы к губам и долго дышал на них. Смотрел, как пар, вылетающий круглым шаром изо рта, разбивается о мои кулаки и застывает росой на рукавах куртки.

«Прорвемся, – сказал я зло. – Нет ничего такого, чего бы я не смог преодолеть».

Такая установка, прозвучавшая вдруг у меня в голове, придала мне сил: будто я был пустой стакан, и вот в меня налили что-то. Мне показалось, что все правильно.

Глава 9. Выключатель

На пятый день моей жизни в монастыре случилось маленькое чудо. До этого я только и делал, что гулял по дороге до восьмикилометровой отметки и обратно, ел постную пищу отдельно от всех, не решаясь зайти в общепринятое время завтрака и ужина, спал, ходил на службы, читал книги, взятые для меня отцом Михаилом в церковной библиотеке. И все. Больше ничего. Работу мне так и не поручили. Видимо, боялись, что я опять слягу, не долечившись. Хотя болотная лихорадка отпустила меня так же быстро, как и свалила с ног. В первый же день болезни я продолжил свои прогулки, а на второй чувствовал себя совершенно здоровым. Я просыпался в семь утра, умывался, шел на службу. Там отстаивал ровно столько, сколько мне удавалось пребывать в сосредоточенном состоянии, и, как только из-за усталости спины и ног не мог больше слушать монахов, я уходил из церкви. Шел в трапезную. Дежурный по кухне (а это почти всегда был Санька) накладывал мне чего-нибудь перекусить (обычно это была каша на воде). Я быстро съедал все и отправлялся на пешую прогулку. Неторопливо брел по дороге к своему заветному столбу с цифрой восемь. Восемь. Знак бесконечности. Как раз столб наклонился, и восьмерка превратилась из цифры в символ. Пока шел, думал, думал, думал. Обо всем. Перебирал в голове события своей жизни. Все свои поступки и ошибки. Я никому в монастыре не рассказывал о проблемах, приведших меня сюда, даже не потому что боялся, что на общем фоне они покажутся такими мелочными и ничтожными, но, скорее, потому что, произнеси я их вслух, они мне самому покажутся мелочными и ничтожными, и какой же тогда мелкий и ничтожный я, если меня удалось свалить с ног такой ерундой. Я даже иногда произносил это шепотом – рухнул бизнес, ушла жена. И тут же лицо кривила ухмылка. Хотелось сказать: «Ну и что?» Ну и что, твою мать?! Однако я вдруг оказался на коленях, и кто-то ведет счет, и он уже приближается к концу, а я так и не вскочил на ноги. И вот я шел по дороге и вел с собой бесконечный диалог, иногда мысленно обращался к жене, иногда говорил сам с собой, иногда даже кричал на себя. Иногда в голове была просто какая-то околесица, когда десять мыслей сразу, и все они бегут наперегонки друг с другом. А потом БАЦ – и будто кто-то выключил их. Нажал кнопку, повернул тумблер. Мысли кончились. Голос в голове затих. Наступила тишина. Полнейшая тишина и спокойствие разума. Я шел под этим бесконечным дождем по знакомой до мелочей дороге и вдруг понял, что иду в абсолютнейшей тишине. Нет никаких голосов, споров, размышлений. Будто я – зеркальная поверхность озера без ряби или круга от игры рыбы. Меня это так поразило, что я остановился. И я понял, как же мне было больно раньше. Долго-долго. Все эти годы, пока сидел и дергался под разрядами тока. А тут вдруг тишина и нет этой боли. И я стал частью этого леса и этих болот, и меня отпустило все то, частью чего я был до этого.

Я добрел до завалившегося дырявого верстового столба и долго сидел на боку старой упавшей березы. Смотрел на готовящуюся к зиме пожухлую траву и чувствовал ветер, разбивающийся о мои нос и щеки. И не знаю почему, но я заплакал. Я плакал долго и тихо. И мне не было стыдно за свои слезы. Это были не слезы обиды или сожаления. Это были не слезы от боли. Это было что-то совсем другое, мне ранее неведомое. Мне вдруг стало очень хорошо. Вытерев рукавом соль со щек, я вдохнул и пошагал обратно.

Мне захотелось посидеть у монастырского пруда. Вид этого маленького спокойного озерца как ничто сейчас гармонировал с моими внутренними ощущениями. Именно в этот день я встретил у пруда Гриню и искупался впервые на источнике. В этот день что-то навсегда изменилось внутри меня. Я впервые пошел на общий ужин. Сел вместе со всеми монахами и трудниками на лавочку за один из длинных столов. Стоя вместе со всеми, выслушал молитву и по команде утрескал тарелку тушеной капусты.

На еду отводилось минут пятнадцать. Пока все ели, один из монахов читал житие святых. Помню, в тот свой первый ужин я заслушался отрывком из жизни апостола Павла. Жизнь его шла к концу, и ему вот-вот предстояло умереть мученической смертью по приказу императора Нерона. Павел мог укрыться и спастись, но предпочел не ударяться в бега, а с честью встретить свою страшную смерть. До гибели на арене от зубов хищников молодой бородатый монах дочитать не успел. Зазвенел колокольчик, и все сразу же встали на благодарственную молитву. Пока отец Михаил читал молитву, у меня в голове проносились картины жизни апостола Павла. Я прочувствовал, что он испытывал в ту последнюю ночь перед арестом, как он колебался и прогонял свои трусость и малодушие. Как он не мог заснуть, хотя понимал, что это его последний сон в жизни.

После ужина я побрел к себе в комнату и, сделав в прихожей упражнения на пресс и отжавшись тридцать раз, улегся спать. Закрывая глаза, я уже не мог толком вспомнить о проблемах, приведших меня сюда. Все это казалось таким далеким и нереальным. Будто все это было с другим мной в другой параллельной Вселенной. Я взбил подушку поудобнее и, повернувшись на бок, заснул самым спокойным и самым добрым сном в своей жизни.